Рассказы очевидцев, или Архив Надзора Семерых - Страница 20

— Ты у нее была? Как она?!

Поработать языком Брюшка умела и любила. Особенно если нашелся благодарный слушатель.

— Ой, беда! Ой, горечко! Худо бедняжке, не ест и не пьет! — влажные, коровьи глаза чернавки набухли обильной слезой. — Святым духом сыта! Шутка ли сказать: дракон! Большой, с хвостом….

На краткий миг взор Брюшки отразил легкую мечтательность с оттенком искреннего сожаления. Надо было самой отправляться спасать королевство! Прозевала, дурища?! Но кто ж мог знать…

— А она… Ее Высочество что-нибудь рассказывала?

— Ясное дело, рассказывала! Ихним Величествам, по-родственному. А я случайно за портьеркой чулки штопала, ну и, значит…

— Ну?!

— Очаровала она, солнышко наше, змия зеленого. Влюбился он в нее по уши. Проворковали они, голубки, двое суток. А там он раскаялся и улетел. А ей колечко на память подарил. Колечко златое: чудо-юдо себя за хвост лобызает. Глазки томные, из рубинчиков. Я сама кольцо видала! На пальце у ласточки нашей. Вроде как обручальный подарок.

— Обручальный?! Так он же улетел!

— Улетел, но обещал вернуться! Понятное дело… Утомил он, злыдень, нашу деточку! Кровь-то голубая, кость сахарная, не наша сестра-чернавка! Мне вот, скажу честно, хоть полк солдат на постой ставь…

Возмущенный Тюха уже набрал в грудь воздуха, чтобы громогласно осудить сей вздор, но тут на сцене объявилось новое действующее лицо. Прыщавое, значит, лицо. И наглое. Принадлежало оно Санчо Подриде, оруженосцу доблестного сэра Мельхиора, и был Санчо лишь чуть-чуть старше Тюхи, засидевшегося в пажах лишних два года. Однако, ввиду своего более высокого статуса, нос задирал до небес. А Тюха сгорал от зависти. Посудите сами: станешь тут рыцарем, если на пажах экономить!

— Привет, Брю! — развязно бросил Санчо, ущипнув чернавку за окорок. В другой руке оруженосец тащил настоящий окорок, копченый и свиной. Ибо сэру Мельхиору, пострадавшему в битве с драконом, высочайшим указом выделили посильное вспомоществование от казны. — Здорово, Тюха! О чем шепчетесь? Эх, зря мой господин сам на дракулу поехал! Вдвоем бы мы гада не в колечко — в узел завязали! А так ходить нашей инфанточке до старости в девках, — парень хохотнул ломающимся баском. — Кто ее из-под дракулы возьмет?!

Тюха рванулся вперед:

— Подлец! Я вызываю тебя!

В ответ на пощечину Санчо взмахнул тяжеленным окороком.

Сидя на полу, Тюха нашарил рукоять своей пажеской шпажки. И быть бы кровопролитию, не начни Брюшка визжать. Прибежал Гервасий с Муми Троллем, и «дуэлянтов» растащили. Мрачно пообещав надрать сопляку уши, Санчо утопал прочь, а Тюха ушел предаваться вселенской скорби, сокрушаться о порушенной справедливости, лелеять несбыточные планы ее восстановления и сладко вздыхать по обожаемой Марии-Анне, заодно пытаясь закончить балладу.

* * *

Ворота замка вымазали дегтем. Наверное, случайно. Вчера благодарные вражинцы доставляли оброк, кто-то качнул бочку, хлынуло через край… Нет. Тюха не верил в случайности. Задыхаясь от слез, он скреб опозоренные ворота стамеской, и ему казалось: весь мир хохочет над глупым пажом.

Потом Гервасий принес рубанок.

К обеду прискакал гонец. Хорошо одетый северянин, по виду — скорее, студент университета, чем солдат. Очень похожий на свою лошадь. Отдал королю письмо, запечатанное красным сургучом, и откланялся. Вскоре весь замок судачил, что принц Датский, с кем Мария-Анна была считай что помолвлена от рождения, расторг помолвку. По причине форс-мажора, в одностороннем порядке.

Служанки шушукались:

— Ступай, мол, в монастырь! Так прямо и написал, изменщик!

— Вот-вот! Есть, пишет, многое на небе и на башнях, чего нам и даром не надо!

— Пузырем земли дразнился!

— А дальше?

— А дальше — тишина!

Тюха ожидал, что король объявит войну негодяю, но не дождался.

Петух возле погреба топтал молоденькую курочку. Прачка Дульсинея вслух окрестила петуха Драконом, подмигнула служанкам, и девки принялись хохотать. Очень хотелось поднять руку на женщин, хотя это и не по-рыцарски. А на петуха — так и вовсе мальчишество.

К вечеру во дворе собралось много посторонних. Якобы по приказу Ее Величества, королевы-матери Терезы. Две повивальные бабки из Малой Катахрезы, повитуха из Вражин, знающая ведьма-порченница Меланфия, проезжий лекарь с патентом от самого Метацельса. Лекарь был странный: жирный, безусый, безбородый. Говорил тоненьким, как свирель, голосом. Тюха таких лекарей сроду не видел. Еще около собравшихся терся колдун Фитюк. Но делал это как-то безрадостно, уныло, с обреченностью во взоре: словно бродяга возле свадебного стола. Зная заранее — потянись за хлебцем, а тебя по рукам, за ушко и на солнышко.

Точно: когда королева-мать, строгая и отрешенная, будто на похоронах, повела гостей в покои принцессы, Фитюка не пустили.

— Не наше, брат, дело! — ухмыльнулся колдун Тюхе. Зубы в колдовской пасти росли криво, но крепко, а язык был фиолетовым. — Нам с тобой из-за кустов подглядывать… А ежели грамоту карябать, то требуются бабы. Или полубабы, навроде энтого лекарца.

— Какую грамоту? — не понял Тюха.

— Доверительную. Плашка, мол, или уже не плашка.

— Какая плашка?

— Не какая, а кто. Прынцеса, значит.

— Какая принцесса?

— Ты чего, умом тронутый? У нас прынцеса одна…

Сверху донесся крик Марии-Анны: «Не хочу! Вон! Пошли вон!» И следом — горькие рыдания. Видимо, королева-мать идти вон запретила. Рыдания продолжались недолго. Вскоре бабы с лекарем спустились вниз, уже без королевы-матери. На лицах баб застыло совиное, мудрое оцепенение. По очереди они подходили к согбенному псарю Гервасию, на чьей могучей спине менестрель Агафон разложил лист пергамента, и ставили подпись. Кто — крест, кто вымазывал палец чернилами и прикладывал. Ведьма коряво изобразила: «Vedma M.» Лекарь расписывался долго и подробно, с указанием ученых степеней.